Сообщение о д с лихачев. Но почему уже совсем немолодого Лихачева избивали в подъезде, поджигали квартиру? Кто-то так агрессивно выражал свое несогласие с его трактовкой «Слова о полку Игореве»? Д

Культура :

1989. Академик Дмитрий Лихачев,
Фото: Д. Бальтерманц

Мы помним ее героев. Мы знаем их в лицо, знаем их голоса. Кто-то защищал страну с винтовкой в руках, кто-то – с архивными документами.

Очень точно представляют одного из таких героев строки из книги Евгения Водолазкина: «Человеку, с устройством русской жизни не знакомому, трудно было бы объяснить, почему к заведующему Отделом древнерусской литературы приходили за поддержкой провинциальные библиотекари, директора институтов, известные политики, учителя, врачи, художники, сотрудники музеев, военные, бизнесмены и изобретатели. Иногда приходили сумасшедшие».

Тот, о ком пишет Водолазкин, — Дмитрий Сергеевич Лихачев (1906-1999).

К главному специалисту по древнерусской культуре приходили как к главному специалисту по всему хорошему.

Но почему уже совсем немолодого Лихачева избивали в подъезде, поджигали квартиру? Кто-то так агрессивно выражал свое несогласие с его трактовкой «Слова о полку Игореве».

Просто Лихачев не участвовал в хоровом осуждении Андрея Сахарова. Он имел смелость помогать Александру Солженицыну в создании «Архипелага ГУЛАГа». Он занялся борьбой с неграмотной реставрацией, с бездумными сносами памятников архитектуры. Это потом, спустя десятилетия, за активную гражданскую позицию стали награждать. А тогда Дмитрий Сергеевич сам пытался ограждать себя от нападок и нападений. Не надеясь на здравый смысл окружающих и милицию.

И вот что важно: он не переживал это как личную обиду, унижение достоинства. Ему было обидно, что житейская суета отнимала у него время от занятий наукой. Вообще, судьба довольно парадоксально распорядилась личным временем академика Лихачева. Он — мне кажется, грустно улыбаясь, — писал: «Время меня перепутало. Когда я мог что-то сделать, я сидел корректором, а теперь, когда я быстро устаю, меня оно завалило работой».

И результатами этой невероятной работы мы пользуемся каждый день. Даже если мы не перечитываем регулярно статьи Лихачева, мы смотрим телеканал «Культура». А создавался он по инициативе неравнодушных к культуре людей – в том числе и Дмитрия Сергеевича.

Далеко не все из написанного Лихачевым мне удалось прочесть. И не только потому, что до некоторых вещей не доросла. Просто бесконечное количество раз перечитываю его воспоминания. Дмитрий Сергеевич, глубоко чувствуя слово и формы его литературного бытования, ощущал все опасности мемуарного жанра. Но той же причине он понимал и его возможности, степень полезности. Поэтому на вопрос: «Стоит ли писать воспоминания?» — он уверенно отвечает:

«Стоит – чтобы не забылись события, атмосфера прежних лет, а главное, чтобы остался след от людей, которых, может быть, никто больше никогда не вспомнит, о которых врут документы».

Фото: hitgid.com

И академик Лихачев пишет — без самодовольства и морального самоистязания. Что самое примечательное в его воспоминаниях? То, что пишутся они от лица Ученика в высоком смысле слова. Есть такой тип людей, для которых ученичество – это образ жизни. Дмитрий Сергеевич с большой любовью пишет о своих учителях – школьных, университетских. О тех, с которыми его сводила жизнь уже за пределами общепринятого «ученического» возраста и за пределами учебных аудиторий. Любую ситуацию, даже крайне неблагоприятную, он готов рассматривать как урок, возможность чему-либо научиться.

Рассказывая о своих школьных годах, он не столько делится своими личными впечатлениями, сколько воссоздает для современного читателя живые образы знаменитой в свое время школы Карла Мая, замечательной школы Лентовской. И все это он погружает в атмосферу родного, любимого им Петербурга-Петрограда-Ленинграда. Семейная память напрямую связана у Лихачева с историей этого города.

Семья Лихачевых была известна в Петербурге еще в XVIII веке. Работа с архивами позволила Дмитрию Сергеевичу проследить петербургскую историю рода, начиная с прапрадеда — Павла Петровича Лихачева, успешного купца. Дед ученого, Михаил Михайлович, занимался уже другим делом: возглавлял артель полотеров. Отец, Сергей Михайлович, проявил самостоятельность. Он довольно рано стал зарабатывать сам, успешно окончил реальное училище и поступил в Электротехнический институт. Молодой инженер женился на Вере Семеновне Коняевой, представительнице купеческой семьи с глубокими старообрядческими традициями.

1929 год. Лихачевы. Дмитрий — в центре

Родители Дмитрия Сергеевича жили скромно, без размаха. Но была в этой семье настоящая страсть – Мариинский театр. Квартира снималась всегда поближе к обожаемому театру. Чтобы абонировать удобную ложу и достойно выглядеть, родители изрядно экономили. Спустя десятилетия, пройдя Соловки, блокаду, жесткие идеологические «проработки», академик Лихачев напишет: «Дон Кихот», «Спящая» и «Лебединое», «Баядерка» и «Корсар» неразрывны в моем сознании с голубым залом Мариинского, входя в который я и до сих пор ощущаю душевный подъем и бодрость».

А пока, окончив школу, юноша, которому нет и 17 лет, поступает в Ленинградский (уже так!) университет. Он становится студентом этнолого-лингвистического отделения факультета общественных наук. И почти сразу всерьез начинает заниматься древнерусской литературой. С особой любовью Лихачев вспоминает семинары Льва Владимировича Щербы. Они велись по методике медленного чтения. За год успевали пройти всего несколько строк художественного произведения. Дмитрий Сергеевич вспоминает: «Мы доискивались грамматически ясного, филологически точного понимания текста».

В университетские годы (1923-1928) приходит и точное понимание того, что происходит в стране. Аресты, казни, высылки начались уже в 1918 году. Лихачев очень жестко пишет о десятилетиях красного террора:

«Пока в 20-х и начале 30-х годов тысячами расстреливали офицеров, «буржуев», профессоров и особенно священников и монахов вместе с русским, украинским и белорусским крестьянством – это казалось «естественным». В годах 1936-м и 1937-м начались аресты видных деятелей всевластной партии, и это, мне кажется, больше всего поразило воображение современников».

Переломным в жизни Лихачева стал февраль 1928 года. Обыск и арест. За что? За участие в шутливом молодежном кружке «Космическая Академия Наук»? За найденную (по наводке приятеля-предателя) книгу «Международное еврейство»? Сам Лихачев не указывает точную, внятную причину ареста. Может быть, ее и не было. Но было, по его убеждению, вот что: «Монологическая культура «пролетарской диктатуры» сменяла собой полифонию интеллигентской демократии».

Фото: pp.vk.me

В воспоминаниях о тюрьме, о доме предварительного заключения читателя поражают не стены с плесенью, не крысы, а… выступления с докладами, обсуждения теорий. Не в силах объяснить абсурдность происходящего, Лихачев, удивляясь и иронизируя, пишет: «Странные все-таки дела творились нашими тюремщиками. Арестовав нас за то, что мы собирались раз в неделю всего на несколько часов для совместных обсуждений волновавших нас вопросов философии, искусства и религии, они объединили нас сперва в общей камере тюрьмы, а потом надолго в лагерях».

Осмысляя годы, проведенные на Соловках, Лихачев говорит о многом: о встречах с людьми всех уровней нравственности, о вшах и «вшивках» — подростках, проигравших все свои вещи и живших под нарами, без пайка, — о храмах и иконах. Но больше всего впечатляет то, как в этом аду сохранялась умственная жизнь, интерес к познанию. И, конечно, чудеса сострадания, взаимопомощи.

Можно было бы сказать, что в 1932 году после выдачи документов об освобождении для Лихачева заканчивались беды. Но это, увы, не так. Впереди – трудности с трудоустройством, искусно возводимые недоброжелателям препятствия для научной работы, испытания блокадным голодом… Из воспоминаний:

«…Нет! голод несовместим ни с какой действительностью, ни с какой сытой жизнью. Они не могут существовать рядом. Одно из двух должно быть миражом: либо голод, либо сытая жизнь. Я думаю, что подлинная жизнь — это голод, все остальное мираж. В голод люди показали себя, обнажились, освободились от всяческой мишуры: одни оказались замечательные, беспримерные герои, другие — злодеи, мерзавцы, убийцы, людоеды. Середины не было. Все было настоящее…»

Мужественно преодолевая все это, Лихачев не позволил своему сердцу превратиться в броню. Удержался он и от другой крайности – от мягкотелости, бесхребетности.

Дмитрий Лихачев не был добреньким педагогом, председателем, редактором, заведующим. Он был готов к поступкам во имя доброй цели. Если нужна была помощь «тунеядцу» Бродскому или талантливому аспиранту, если нужно было спасти парк от уничтожения, если нужно было открыто высказать свою позицию по поводу ГКЧП, Лихачев это делал смело, корректно, убедительно. Словом, интеллигентно. Это самая точная характеристика поступков ученого.

Сообщение о д с лихачев. Но почему уже совсем немолодого Лихачева избивали в подъезде, поджигали квартиру? Кто-то так агрессивно выражал свое несогласие с его трактовкой «Слова о полку Игореве»? Д

• ЖАНРЫ
• АВТОРЫ
• КНИГИ 589 979
• СЕРИИ
• ПОЛЬЗОВАТЕЛИ 548 673

За всю войну начальства большого я не встречал, видел раза три командира дивизии и один раз командующего армией, а все больше имели мы дело с ротными и батальонными командирами и, конечно, комиссарами, политработниками. Фронтовая жизнь бросала из части в часть, редко кому удавалось провоевать всю войну в своем полку. Был я в пехоте, в укрепрайоне, в авточастях, в танковых войсках, попадались командиры хорошие и плохие, те, кто запомнились, и те, кто не оставили никакого следа. И вот, оглядываясь на военные годы, прежде всего появляются передо мною два комбата, два командира батальона и два комиссара, все из разных частей, люди разные, разной судьбы, но чаще других вспоминаются именно они, с любовью и благодарностью. Соединяет их единственное — что все они из первых двух лет войны. Почему так получилось, случайно ли это? Думаю, что не случайно, есть тому одна причина, о которой скажу позже, далась она мне не сразу, и, чтобы понять ее, прежде придется рассказать об этих людях.

Первый комиссар был из нашей Кировской дивизии народного ополчения. Был он с завода Жданова, Александр Ермолаев, мужчина богатырского сложения, богатырской силы, человек прямодушный, веселый, не умеющий унывать. В военном отношении он был так же наивен, как и мы, рядовые. Ополчение состояло из добровольцев, которые шли на фронт с заводов и фабрик, в большинстве необученные, воодушевленные лишь желанием защитить Родину, дать отпор вероломно напавшему врагу. Ополчение сыграло свою решающую роль, сорвав планы гитлеровских войск, измотав их в боях на подступах к Ленинграду.

Отношения людей в ополченских полках были своеобразные, воинская дисциплина причудливо соединялась с отношениями вчерашних мастеров, инженеров, рабочих, служащих. Саша Ермолаев работал на заводе в парткоме. Его все знали. Стрелял он плохо, но зато держался храбро. Когда мы выходили из окружения, он тащил на себе пулемет. Мы шли лесами, болотами, нас осталась от полка небольшая группа, и он принимал на себя все тяготы командования. Однажды мы встретились в лесу с группой танкистов. Машины их были подбиты, и они из остатков полка и окруженцев организовали партизанский отряд. Командовал им майор. В кожаной тужурке, подтянутый, уверенный в себе и, видно, опытный командир. Он предложил нам присоединиться к их отряду. Продвижение немецких войск, по его расчетам, должно было привести к тому, что Ленинград уже взят или будет взят в ближайшие дни и идти туда бессмысленно, надо бить немцев здесь, в спину, в немецких тылах, переходить к партизанской борьбе. Уговоры закончились приказом. Майор был старшим по званию. Мы заночевали в расположении отряда. Ночью нас собрал Саша Ермолаев. Он сказал, что Ленинград не мог пасть. Немцы не вошли в Ленинград. Он говорил это уверенно, как будто получил сообщение по рации. Конфликтовать с майором он не хотел и предложил нам продолжать путь к Ленинграду. Мы осторожно выбрались из лагеря, к утру мы были у Грузино, это под Чудовом, и через два дня явились в Ленинград в штаб своей армии. Откуда у него была эта твердая уверенность? Откуда он находил в себе силы тащить нас сквозь ночные леса, в обход, вытаскивать из уныния и отчаяния? Правда, мы его тоже вытаскивали. Огромный, тяжелый, он проваливался на болотах, и мы дружно тянули его, подавая приклады винтовок.

Судьба свела нас после войны. Саша Ермолаев, пройдя всю войну, остался верен Нарвской заставе, Ленинграду. Он прошел большую трудовую жизнь, работал на разных должностях, но до конца, до последних дней своих оставался комиссаром в самом лучшем смысле этого слова — источником оптимизма, добра, энергии… и, я бы сказал, того мудрого здравого смысла, к которому так хорошо было прибегать в сложные минуты жизни.

И хоронили мы его на Красненьком — на кладбище Нарвской заставы, где лежат поколения путиловцев, судостроителей, потомственные питерские мастеровые люди.

Воинский салют прогремел над могилой Саши Ермолаева. Должность комиссара полка составляла в его биографии всего полтора года, но почему-то она стала определяющей во всей его долгой и славной трудовой и воинской жизни.

Вторым моим комиссаром был Медведев. Печально, что имя-отчество его забылось. Мы жили с ним в одной землянке. Он был парторгом, а потом политруком нашей роты. Это уже было на Ленинградском фронте, в стрелковой 189-й дивизии. Блокада только начиналась. И голод только начинался. Медведеву было лет под сорок. Перед войной он был вторым секретарем райкома где-то в Карелии. Это был человек неразговорчивый и странно скромный. Все, что он делал для бойцов, он скрывал, избегая личной благодарности. Для него самым важным были самые простые вещи — наладить почту, кухню, добыть полушубки, он учил мастерить печки в землянках, растапливать их сырыми дровами, потому что сушняка у нас не было. Потом он учил нас, как надо есть все более легкую пайку нашего хлеба и все более жидкую похлебку. Он научил нас не бояться голода. Это вскоре помогло нам, и весьма существенно. И все это он умел делать незаметно, почти без слов. Иногда он начинал мне рассказывать, что будет в их районе после войны, какие они будут строить дома и что разводить в озерах. Было в нем что-то отцовское: заботливо-хозяйское и строгое. На него никто не обижался, его боялись и любили. Однажды одного молодого поймали в воровстве, он воровал хлеб во взводе, обратились к Медведеву — что с ним делать. Он сказал без раздумья, уверенно — выпороть! И выпороли. Это было так естественно, хотя сейчас, вспоминая об этом, я испытываю некоторое смущение. И сомнение, что ли… Погиб он в 1942 году, при артобстреле, похоронили его на полковом нашем кладбище, теперь там нет отдельных пирамидок, а поставлен общий обелиск с общей безымянной надписью.

…Потом я воевал в отдельном артпульбате укрепрайона.

Справа от нас было Пулково, позади Ленинград, впереди занесенные поля до самого Пушкина. Немецкие окопы сходились с нашими местами совсем близко, метров на семьдесят. Мы слышали немецкую речь. Они — нашу. Они заводили патефон и играли нам русские песни, играли «У самовара я и моя Маша». И звали переходить, сдаваться. Ленинградская блокада сказывалась и на фронте. Голод нарастал. Дистрофия наносила ощутимые потери, увозили в госпиталь опухших, ослабевших. Батальон наш занимал большой участок обороны, километров пять. А во взводах временами оставалось по восемь, десять человек. Поэтому мы все видели, знали нашего комбата и общались с ним. Его звали Павел Сильвестрович Литвинов. Батальон был отдельный, и командир наш был тоже как бы отдельный. Ни у кого из соседей не было такого командира. Высокий, стройный, красивый, он, хотя имел звание всего лейтенантское, выделялся выправкой кадрового военного. Не лейтенантской бравостью, а той подтянутостью, что вошла в плоть и сказывается не в щелканье каблуков, а в четкости всего поведения. Тем более что каблуков не было, были валенки, была лютая зима 42-го года, от морозов пулеметы отказывали, часовых приходилось менять через каждые два часа.

Литвинов уже успел участвовать в финской кампании, получил орден Красного Знамени, ранение, окружение — словом, изведал весь набор военного лиха.

Сквозила в нем некоторая насмешливость, снисходительная, парящая над нашими страхами, над отчаянием перед нехваткой снарядов, бойцов, оружия. Никто не видал его растерянным или выведенным из себя. В бою, в наступлении и когда немцы прорвали нашу оборону и подошли к КП, он был одинаков, сохранял невозмутимо ровное, вежливое обращение. Действовало это удивительно успокаивающе. Ходы сообщения у нас были не всюду, по ровной местности куда-нибудь в боевое охранение нужно было ползти и ползти. После этого он появлялся у нас в окопах в полном блеске, никакая грязь почему-то не приставала к нему, к его белому полушубку, к его подворотничку. Нам стоило великого труда оттирать снегом, хотя бы с лица, едкую копоть, он же всегда был выбрит, свеж, умыт. Землянки наши освещались чадно-желтым светом горящего провода. Печки дымили, топить их можно было только ночью, спали мы не раздеваясь — не буду перечислять невзгоды окопного быта, я о них лишь затем, чтобы понять то подбадривающее чувство, которое вызывало у нас появление комбата. Мы все были влюблены в него, и дело было не только, разумеется, во внешнем его командирском виде. Постепенно, случай за случаем, мы убеждались в незаурядном его воинском таланте. По тому, как точно он умел выбирать позицию пулеметчикам, артиллеристам. По особому чутью, с каким предупреждал он вылазки противника, ведь в конце концов на огромном участке обороны, когда в ротах оставалось по пятьдесят, а к лету и по тридцать человек, приходилось чуть ли не маневрировать. Комбат заставлял нас, невзирая на физическую слабость, копать и копать траншеи. Мы оценили это позже, когда начались проклятые белые ночи и тьма не могла укрыть подносчиков патронов, старшин, связистов… Без ходов сообщений потери у нас были бы ужасны. И без того не хватало орудийных и пулеметных расчетов. Тем не менее лейтенант пробовал даже наступать. Время от времени он проводил небольшие операции, чтобы улучшить наши позиции. Для нас эти операции были большими памятными сражениями. Он искусно выстраивал всю нашу оборону на перекрестном огне станковых пулеметов. Он был прирожденный полководец. Не могу сказать, чтобы он отличался отчаянной смелостью: он пригибался в мелком окопе, падал, вжимаясь в землю, при минном обстреле, никогда не бравировал, осторожничал, и подозреваю, что делал это подчеркнуто, чтобы нас научить тому же. Кстати говоря, он был неуязвим. В какие только переделки ни попадал, под какой огонь — казалось, все огибало его. Более всего его заботила сохранность солдата, жизнь солдатская. Как он учил нас ползать, маскироваться, — он терпеть не мог военачальников, которые старались воевать «любой ценой». Боюсь, что это немало мешало быстро продвигаться наверх. Зато как много значили его качества для каждого из нас. Он помог нам в самое тяжелое время восстановить веру в наших командиров и военачальников.

Академик Дмитрий Лихачев: “Привычка обвинять, а не спорить, сослужила дурную службу науке”

24 мая в Санкт-Петербургском Гуманитарном университете профсоюзов начнут работу VII Международные Лихачевские научные чтения. Такова традиционная форма празднования Дня Славянской письменности в СПбГУП. Пятнадцать лет назад одним из инициаторов этого майского научного форума был сам Дмитрий Сергеевич. Размышляя о лихачевском наследии, нельзя не вспомнить об интересном и по сути драматическом сюжете, связанном с академической полемикой вокруг версии истории создания “Слова о полку Игореве”, выдвинутой в начале 1960-х годов историком А.А. Зиминым.

Академик Дмитрий Сергеевич Лихачев был принципиальным оппонентом этой версии. Версии, объявляющей “Слово…” фальсификацией.

Общеизвестно, что древнерусский мир, в частности “Слово о полку Игореве”, представлял для него огромную ценность — не только научную, но и личную человеческую. И он был готов бороться за интересы этого мира. В данном случае это привело к тягостной и мучительной для Дмитрия Сергеевича ситуации.

В 1950-е годы Александром Зиминым был подготовлен ряд работ, посвященных русской общественно-политической мысли XVI века. Данные исследования закономерно привели А.А. Зимина к научному сотрудничеству с Д.С. Лихачевым — тогда уже одним из наиболее авторитетных специалистов в изучении древнерусской литературы. В 1956 году вышел в свет сборник сочинений видного русского публициста XVI века Ивана Семеновича Пересветова, над которым они работали вместе.

В период совместной работы А.А. Зимин испытывал к Д.С. Лихачеву огромное уважение, восхищался им. Научные интересы обоих ученых быстро сближались. В силу данных обстоятельств А.А. Зимин не мог не заинтересоваться вышедшим в свет летом 1962 года сборником статей ““Слово о полку Игореве” — памятник XII века”, который был подготовлен Сектором древнерусской литературы Пушкинского Дома. По воспоминаниям супруги Зимина, он буквально заболел “Словом. “, после чего последовало напряженное, прямо-таки азартное, внимательнейшее изучение всего о “Слове. ” написанного.

Сопоставляя текст “Слова о полку Игореве” с другими произведениями древнерусской литературы, А.А. Зимин пришел к неожиданному выводу, что оно было написано вовсе не в XII веке, а гораздо позже — в XVIII столетии, и представляет собой блестящую стилизацию древнерусского памятника. Автором “Слова…” А.А. Зимин посчитал талантливого богослова о. Иоиля (Быковского) (1706—1798), у которого А.И. Мусин-Пушкин, по собственному утверждению последнего, приобрел рукопись.

Важнейшим аргументом для такой датировки “Слова…”, по мнению Александра Александровича, являлся характер взаимоотношений этого текста с “Задонщиной” — воинской повестью, посвященной Куликовской битве (1380). Он утверждал, что “Слово…” могло быть создано лишь после возникновения Пространной редакции “Задонщины”, то есть не ранее 20-х годов XVI века. Другими важными источниками для написания “Слова…” были, по мнению Александра Александровича, Ипатьевская летопись и некоторые памятники русского, белорусского и украинского фольклора. Ученый также находил в “Слове…” идеи, актуальные для XVIII века, считал, что оно может быть истолковано как “призыв к присоединению Крыма и победоносному окончанию Русско-турецкой войны”.

Он сделал об этом доклад в Пушкинском Доме. Заседание собрало, совершенно неожиданно для его организаторов, нетипично большое для научных мероприятий количество слушателей и участников дискуссии — около 150 человек, среди которых оказалось немало студентов. Изложенная Зиминым гипотеза вызвала немало возражений. Казалось бы, обычный научный спор. Но тут в дело вмешался отдел идеологии ЦК КПСС. Работа Зимина была объявлена идеологической диверсией. Партийные идеологи настаивали на том, что это — “сионистский заказ”. Дмитрий Сергеевич, не принимавший версию Зимина, оказался в трудном положении. Он хотел вести научную дискуссию, а от него, заведующего сектором древнерусской литературы, требовали уничтожения оппонента.

По возвращении в Москву, где Александр Александрович работал в Институте истории АН СССР, начальство потребовало от него подготовить научный текст с изложением доводов, приведенных в Пушкинском Доме. Исследователь написал текст объемом в 660 страниц, который был напечатан на ротапринте Института истории тиражом в 101 экземпляр. Экземпляры были направлены ученым, которых предполагалось привлечь к обсуждению гипотезы, причем исследователи получали книги строго по списку, так, словно речь шла не о научном, историческом исследовании, а о неких сверхсекретных материалах, разглашение которых угрожает безопасности государства.

Обсуждение текста состоялось в Отделении истории АН СССР 4—6 мая 1964 года. На него было приглашено около 100 ученых. Среди выступавших были крупнейшие специалисты в области истории, филологии, археологии, ученые с мировыми именами: Д.С. Лихачев, Б.А. Рыбаков, А.В. Арциховский, О.В. Творогов и др. Положения новой гипотезы оказались весьма уязвимы для критики. Ученые различных специализаций аргументированно указывали Зимину на неточную трактовку им многих терминов и исторических реалий, на огрехи в переводе текста и т. д.

Однако ход дискуссии контролировали представители официальной “идеологической машины”. И ее результаты были использованы для оказания на исследователя политического давления. Начальство желало поставить крест на любых попытках продолжить дальнейшую разработку гипотезы Александра Александровича, заявляя, что никакого нового обсуждения быть не должно.

Соблазн у сторонников подлинности “Слова” уничтожить оппонента был велик. Победа сама шла в руки. Однако Д.С. Лихачев выступил против перевода обсуждения работы А.А. Зимина из научной сферы в идеологическую. В преамбуле к своему выступлению он подчеркнул: “Еще одно замечание, которое я считаю необходимым предпослать своему выступлению: спор о подлинности “Слова о полку Игореве” является научным спором и привносить сюда какие-то вненаучные элементы не следует”. Не соглашаясь с доводами А. А. Зимина, Дмитрий Сергеевич говорил тем не менее о необходимости опубликовать его работу. Лихачев и его единомышленники считали, что если книга Зимина не будет издана, то советской науке будет нанесен непоправимый ущерб: о сенсационной гипотезе не забудут, будут продолжать плодиться слухи и домыслы, проповедниками скептического отношения к “Слову” станут любители сенсаций и эффектов. В то же время историки древнерусской литературы будут лишены возможности научно спорить, отстаивать истину. Как показало время, это было мудрое, провидческое замечание.

Тем не менее власти рассудили иначе. В результате выводы автора не были приняты официальной наукой, а сам он был подвергнут длительной травле.

В отличие от некоторых своих коллег Д.С. Лихачев всегда оставался в рамках строго научной дискуссии, причем его критика гипотезы Зимина носила глубоко аргументированный характер. Показательно, что одну из своих статей Дмитрий Сергеевич начал со слов “Absit invidia”, что в переводе с латыни означает “Пусть не будет злобы”. Подчеркивая важность развернувшейся дискуссии, он писал: “Привычка обвинять, а не спорить, сослужила дурную службу науке”. Д. С. Лихачев хотел, разумеется, именно “спорить”.

Приведем лишь некоторые из аргументов ученого, в которых проявился блеск Лихачева-полемиста. Он пишет, что “Задонщина” — небольшое произведение, созданное на грани XIV—XV веков и прославляющее куликовскую победу “за Доном” (отсюда название этого произведения), что это — нестилизационное подражание “Слову”. В отличие от последнего “Задонщина” стилистически неоднородна: “Три стилистических слоя легко могут быть обнаружены во всех списках “Задонщины”: 1) стилистический слой, близкий к “Слову о полку Игореве” и буквально повторяющий отдельные элементы “Слова. ”; 2) стилистический слой “делопроизводственного” характера, совершенно чуждый “Слову. ”, и 3) слой фольклора. Два первых слоя очень характерны для всех списков “Задонщины” и находятся между собой в резком диссонансе. Иногда смешение [этих] двух стилей — высокого поэтического и делового прозаического производит прямо-таки комическое впечатление. Так, делопроизводственность проникает даже в плач московских жен. Если в “Слове…” жены русских воинов упомянуты в общей массе как поэтический образ, который должен характеризовать тяжесть утрат (“Жены руския въсплакашась, аркучи: уже нам своих милых лад ни мыслию смыслити, ни думою сдумати, ни очима съглядати, а злата и сребра ни мало того потрепати”), то привыкший к деловой точности и чинопочитанию московской бюрократии автор “Задонщины” уточняет: кто именно из жен плакал и о ком именно; это почти официальная реляция о плаче жен — жен официальной московской бюрократии”. И далее следуют безупречные логические построения, обосновывающие лихачевскую точку зрения со скрупулезностью уникального знатока предмета.

Научная правота Дмитрия Сергеевича сегодня уже убедительно подтверждена последующими исследованиями, в особенности — академика Андрея Зализняка. А книга А.А. Зимина “Слово о полку Игореве” увидела свет через много лет после смерти автора, в 2006 году.

Лихачев всю свою жизнь переживал гонения на Зимина как унижение отечественной науки, как свое личное унижение. Несмотря на кардинально противоположную по сравнению с Зиминым трактовку истории создания “Слова о полку Игореве”, в вопросах, касавшихся нравственных позиций, возможности свободно излагать свои взгляды и этики ведения дискуссий, Лихачев и Зимин, думается, не имели разногласий. Полемика между этими выдающимися учеными останется в истории отечественной науки, в истории России незаурядным уроком нравственности для будущих поколений, достойным примером служения Науке, служения Истине.

Нравственный авторитет Дмитрия Сергеевича в стране потому и был непререкаем, что его поступки направлялись совестью. “Совесть — это рулевой свободы”, — сказал Лихачев в ходе одной из наших встреч. Он жил по этому принципу. По этому и будет жить в памяти грядущих поколений.

В программе VII Международных Лихачевских научных чтений
(СПбГУП, ул. Фучика, 15):

24 мая
9.00 — открытие выставки трудов академика Д.С. Лихачева и профессорско-преподавательского коллектива СПбГУП. Презентация новых изданий Университета.
10.00 — Открытие VII Международных Лихачевских научных чтений.
Пленарное заседание “Диалог культур и цивилизаций в глобальном мире”.
14.30 — Торжественная церемония открытия бронзового бюста Почетного доктора СПбГУП, поэта А.А. Вознесенского.
16.00 — Торжественная церемония чествования Почетных докторов СПбГУП академика РАН А. Чубарьяна и писателя А. Лиханова.
25 мая
10.00 — Заседания секций VII Международных Лихачевских научных чтений.

СПРАВКА “ИЗВЕСТИЙ”

Александр Александрович Зимин (1920—1980) — один из крупных российских историков XX столетия. В сфере его научных интересов лежали различные аспекты истории России XI—XVIII веков. Коллеги называли Зимина гордостью российской исторической науки, ученым с огромным творческим потенциалом, широчайшим кругозором и редкой научной интуицией. Он вызывал уважение и восхищение и своими трудами, и своей личностью. Александр Александрович буквально горел жаждой творчества и стал ученым с мировым именем в полном смысле слова. Ценились многогранный талант А.А. Зимина, преданность науке и бескорыстная увлеченность поисками исторической правды.

Источники:

http://yarcenter.ru/articles/culture/space/dmitriy-likhachev-intelligent-i-epokha-absurda/
http://www.litmir.me/br/?b=200168&p=8
http://iz.ru/news/324885