Алессандро мандзони – обрученные. Читать бесплатно книгу обрученные – мандзони алессандро

Алессандро мандзони – обрученные. Читать бесплатно книгу обрученные – мандзони алессандро

Алессандро мандзони – обрученные. Читать бесплатно книгу обрученные – мандзони алессандро

  • ЖАНРЫ
  • АВТОРЫ
  • КНИГИ 589 798
  • СЕРИИ
  • ПОЛЬЗОВАТЕЛИ 548 423

«История может, поистине, быть определена, как славная война со Временем, ибо, отбирая у него из рук годы, взятые им в плен и даже успевшие стать трупами, она возвращает их к жизни, делает им смотр и заново строит к бою. Но славные Бойцы, пожинающие на этом Поприще обильные жатвы Пальм и Лавров, похищают лишь наиболее роскошную и блестящую добычу, превознося благоуханием своих чернил Подвиги Государей и Властителей, а также и выдающихся Особ, и навивая тончайшею иглою своего ума златые и шёлковые нити, из которых образуется нескончаемый узор достославных Деяний. Однако ничтожеству моему не подобает подниматься до таких предметов и до столь опасных высот, равно как пускаться в Лабиринты Политических козней и внимать воинственному громыханию Меди; наоборот, ознакомившись с достопамятными происшествиями, хотя они и приключились с людьми худородными и незначительными, я собираюсь оставить о них память Потомкам, сделав обо всём откровенное и достоверное Повествование, или точнее — Сообщение. В нём, на тесном Театре, предстанут горестные Трагедии ужасов и Сцены неслыханного злодейства, перемежаемые доблестными Деяниями и ангельской добротой, которые противостоят дьявольским ухищрениям. И действительно, принимая во внимание, что эти наши страны находятся под владычеством Синьора нашего, Короля Католического, который есть Солнце, никогда не заходящее, а над ним отражённым Светом, подобно Луне, никогда не убывающей, сияет Герой благородного Семени, временно правящий вместо него, равно как Блистательнейшие Сенаторы, неизменные Светила, — и прочие Уважаемые Магистраты, — блуждающие планеты, проливают свет свой повсеместно, образуя тем самым благороднейшее Небо, нельзя, — при виде превращения его в ад кромешных деяний, коварства и свирепостей, во множестве творимых дерзкими людьми, — видеть тому какую-либо иную причину, кроме ухищрений и козней дьявольских, поскольку одного человеческого коварства не хватило бы для сопротивления такому количеству Героев, которые, с очами Аргуса и руками Бриарея, отдают жизнь свою на общее благо. А посему, рассказывая о событиях, происшедших во времена цветущего моего возраста, и хотя большинство лиц, действующих в них, уже исчезли с Арены жизни и сделались данниками Парок, я тем не менее, в силу почтительного уважения к ним, не буду называть их имён, то есть имён родовых; равным образом поступлю я так и с местом действия, наименование коего я не буду обозначать. И никто не сочтёт это несовершенством Повествования и нестройностью моего незатейливого Творения, разве только Критик окажется лицом, совершенно неискушённым в философии, тогда как люди, в ней сведущие, отлично поймут, что сущность названной Повести нисколько от этого не пострадала. Ведь совершенно очевидно и никем не может быть отрицаемо, что имена являются не более, как чистейшими акциденциями…»[1]

— Но когда я одолею героический труд переписывания этой истории с выцветшей и полной помарок рукописи, и когда я, как это принято говорить, выпущу её в свет, найдётся ли тогда охотник одолеть труд её прочтения?

Это размышление, наводящее на сомнение и зародившееся при работе над разбором каракуль, следовавших за акциденциями,[2] заставило меня прервать переписывание и основательнее поразмыслить о том, как мне поступить.

— Совершенно верно, — говорил я самому себе, перелистывая рукопись, — совершенно верно, что такой поток словесной мишуры и риторических фигур встречается не на всём протяжении этого произведения. Как настоящий сечентист, автор вначале захотел щегольнуть своею учёностью; но затем, в ходе повествования, порою на большом его протяжении, слог становится более естественным и более ровным. Да, — но как он зауряден! Как неуклюж! Как шероховат. Ломбардские идиомы — без числа, фразы — некстати употреблённые, грамматика — произвольная, периоды — неслаженные. А далее — изысканные испанизмы, рассеянные тут и там; потом, что гораздо хуже, — в самых ужасающих и трогательных местах, при любой возможности вызвать изумление или навести читателя на размышление, словом, во всех тех местах, где требуется некоторое количество риторики, но риторики скромной, тонкой, изящной, автор никогда не упускает случая напичкать изложение той самой своей риторикой, которая нам уже знакома по вступлению. Перемешивая с удивительной ловкостью самые противоположные свойства, он ухитряется на одной и той же странице, в одном и том же периоде, в одном и том же выражении одновременно быть и грубым и жеманным. Не угодно ли: напыщенная декламация, испещрённая грубыми грамматическими ошибками, повсюду претенциозная тяжеловатость, которая придаёт особый характер писаниям данного века в данной стране. Поистине, это — не такая вещь, чтобы стоило предлагать её вниманию нынешних читателей: слишком они придирчивы, слишком отвыкли от подобного рода причуд. Хорошо ещё, что правильная мысль пришла мне в голову в самом начале злополучного этого труда, — тем самым я просто умываю руки.

Однако, когда я собирался было сложить эту потрёпанную тетрадь, дабы спрятать её, мне вдруг стало жалко, что такая прекрасная повесть навсегда останется неизвестной, ибо как повесть (читатель, может быть, не разделит моего взгляда) она мне, повторяю, показалась прекрасной, и даже весьма прекрасной. «Почему бы, — подумал я, — не взять из этой рукописи всю цепь происшествий, лишь переработав её слог?» Так как никакого разумного возражения на это не последовало, то и решение было принято немедленно. Таково происхождение этой книги, изложенное с чистосердечием, достойным самого повествования.

Однако кое-какие из этих событий, некоторые обычаи, описанные нашим автором, показались нам настолько новыми, настолько странными, — чтобы не сказать больше, — что мы, прежде чем им поверить, пожелали допросить других свидетелей и принялись с этой целью рыться в тогдашних мемуарах, дабы выяснить, правда ли, что в ту пору так жилось на белом свете. Такие розыски рассеяли все наши сомнения: на каждом шагу наталкивались мы на такие же и даже более удивительные случаи, и (что показалось нам особенно убедительным) мы добрались даже до некоторых личностей, относительно которых не было никаких сведений, кроме как в нашей рукописи, а потому мы усомнились было в реальности их существования. При случае мы приведём некоторые из этих свидетельств, чтобы подтвердить достоверность обстоятельств, которым, в силу их необычайности, читатель был бы склонен не поверить.

Но, отвергая слог нашего автора как неприемлемый, каким же слогом мы заменим его? В этом весь вопрос.

Всякий, кто, никем не прошенный, берётся за переделку чужого труда, тем самым ставит себя перед необходимостью отчитаться в своём собственном труде и до известной степени берёт на себя обязательство сделать это. Таковы правила житейские и юридические, и от них мы вовсе не собираемся уклоняться. Наоборот, охотно приноравливаясь к ним, мы собирались было дать здесь подробнейшее объяснение принятой нами манере изложения, и с этой целью на всём протяжении нашего труда мы неизменно старались предусмотреть возможные и случайные критические замечания, дабы заранее и полностью все их опровергнуть. И не в этом было бы затруднение, — ибо (мы должны сказать это, воздавая должное правде) нашему уму не представилось ни одного критического замечания, без того чтобы тут же не явилось и победоносное возражение, из числа тех, которые, не скажу — решают вопросы, но меняют самую их постановку. Часто мы даже сталкивали две критики между собой, заставляли одну побивать другую; либо же, исследуя их до основания и внимательно сопоставляя, нам удавалось обнаружить и показать, что при всей своей кажущейся разнице они тем не менее почти однородны и обе родились из недостаточно внимательного отношения к фактам и принципам, на которых должно было основываться суждение; так сочетав их, к великому их изумлению, мы пускали обе дружески разгуливать по свету. Вряд ли нашёлся бы автор, который столь очевидным способом доказал бы доброкачественность своей работы. Но что же? Когда мы пришли к возможности охватить все упомянутые возражения и ответы и расположить их в известном порядке, — увы, их набралось на целую книгу. Видя это, мы отказались от начального замысла по двум соображениям, которые читатель, несомненно, сочтёт основательными: одно из них — то, что книга, предназначенная оправдывать другую, и даже в сущности слог другой книги, могла бы показаться смешной; другое — то, что на первый раз хватит и одной книги, если только вообще и сама она не лишняя.

Читать еще:  Площадь треугольника по трем сторонам онлайн калькулятор. Как найти площадь треугольника

…одолею героический труд переписывания этой истории… — Используя приём литературной мистификации, Мандзони выдаёт свой роман за переработку рукописи неизвестного сечентиста, то есть итальянского писателя XVII века (от seicento — “семнадцатый век”). Отрывок, которым начинается введение, воспроизводит характерные черты господствующего литературного стиля той эпохи, отличавшегося особой изощрённостью. Подчёркнутая витиеватость языка и торжественность тона дают вместе с тем почувствовать тонкую иронию, с которой Мандзони обличает иноземное господство и феодализм, равно как и славословящую их официальную историографию.

Действие романа Мандзони относится к периоду испанского господства в Италии. Упомянутые в отрывке Король Католический — испанский король Филипп IV (1621—1665), Герой благородного Семени — наместник испанского короля, управляющий Миланским герцогством Гонсало Фернандес ди Кордова, потомок известного испанского военного и политического деятеля Гонсало Фернандес ди Кордова, прославившегося взятием Гранады у мавров (1492) и победами над французами, одержанными в Италии.

Акциденции — в философской терминологии XVII—XVIII веков — случайные, несущественные свойства вещей.

Алессандро Мандзони – Обрученные

Алессандро Мандзони – Обрученные краткое содержание

«Обручённые» — это история затянувшегося на долгое время соединения двух любящих друг друга молодых людей из народа, крестьян маленького ломбардского села — Ренцо Трамальино и Лючии Монделла. Они и являются главными героями романа.

Обрученные – читать онлайн бесплатно полную версию (весь текст целиком)

«История может, поистине, быть определена, как славная война со Временем, ибо, отбирая у него из рук годы, взятые им в плен и даже успевшие стать трупами, она возвращает их к жизни, делает им смотр и заново строит к бою. Но славные Бойцы, пожинающие на этом Поприще обильные жатвы Пальм и Лавров, похищают лишь наиболее роскошную и блестящую добычу, превознося благоуханием своих чернил Подвиги Государей и Властителей, а также и выдающихся Особ, и навивая тончайшею иглою своего ума златые и шёлковые нити, из которых образуется нескончаемый узор достославных Деяний. Однако ничтожеству моему не подобает подниматься до таких предметов и до столь опасных высот, равно как пускаться в Лабиринты Политических козней и внимать воинственному громыханию Меди; наоборот, ознакомившись с достопамятными происшествиями, хотя они и приключились с людьми худородными и незначительными, я собираюсь оставить о них память Потомкам, сделав обо всём откровенное и достоверное Повествование, или точнее — Сообщение. В нём, на тесном Театре, предстанут горестные Трагедии ужасов и Сцены неслыханного злодейства, перемежаемые доблестными Деяниями и ангельской добротой, которые противостоят дьявольским ухищрениям. И действительно, принимая во внимание, что эти наши страны находятся под владычеством Синьора нашего, Короля Католического, который есть Солнце, никогда не заходящее, а над ним отражённым Светом, подобно Луне, никогда не убывающей, сияет Герой благородного Семени, временно правящий вместо него, равно как Блистательнейшие Сенаторы, неизменные Светила, — и прочие Уважаемые Магистраты, — блуждающие планеты, проливают свет свой повсеместно, образуя тем самым благороднейшее Небо, нельзя, — при виде превращения его в ад кромешных деяний, коварства и свирепостей, во множестве творимых дерзкими людьми, — видеть тому какую-либо иную причину, кроме ухищрений и козней дьявольских, поскольку одного человеческого коварства не хватило бы для сопротивления такому количеству Героев, которые, с очами Аргуса и руками Бриарея, отдают жизнь свою на общее благо. А посему, рассказывая о событиях, происшедших во времена цветущего моего возраста, и хотя большинство лиц, действующих в них, уже исчезли с Арены жизни и сделались данниками Парок, я тем не менее, в силу почтительного уважения к ним, не буду называть их имён, то есть имён родовых; равным образом поступлю я так и с местом действия, наименование коего я не буду обозначать. И никто не сочтёт это несовершенством Повествования и нестройностью моего незатейливого Творения, разве только Критик окажется лицом, совершенно неискушённым в философии, тогда как люди, в ней сведущие, отлично поймут, что сущность названной Повести нисколько от этого не пострадала. Ведь совершенно очевидно и никем не может быть отрицаемо, что имена являются не более, как чистейшими акциденциями…»[1]

— Но когда я одолею героический труд переписывания этой истории с выцветшей и полной помарок рукописи, и когда я, как это принято говорить, выпущу её в свет, найдётся ли тогда охотник одолеть труд её прочтения?

Это размышление, наводящее на сомнение и зародившееся при работе над разбором каракуль, следовавших за акциденциями,[2] заставило меня прервать переписывание и основательнее поразмыслить о том, как мне поступить.

— Совершенно верно, — говорил я самому себе, перелистывая рукопись, — совершенно верно, что такой поток словесной мишуры и риторических фигур встречается не на всём протяжении этого произведения. Как настоящий сечентист, автор вначале захотел щегольнуть своею учёностью; но затем, в ходе повествования, порою на большом его протяжении, слог становится более естественным и более ровным. Да, — но как он зауряден! Как неуклюж! Как шероховат. Ломбардские идиомы — без числа, фразы — некстати употреблённые, грамматика — произвольная, периоды — неслаженные. А далее — изысканные испанизмы, рассеянные тут и там; потом, что гораздо хуже, — в самых ужасающих и трогательных местах, при любой возможности вызвать изумление или навести читателя на размышление, словом, во всех тех местах, где требуется некоторое количество риторики, но риторики скромной, тонкой, изящной, автор никогда не упускает случая напичкать изложение той самой своей риторикой, которая нам уже знакома по вступлению. Перемешивая с удивительной ловкостью самые противоположные свойства, он ухитряется на одной и той же странице, в одном и том же периоде, в одном и том же выражении одновременно быть и грубым и жеманным. Не угодно ли: напыщенная декламация, испещрённая грубыми грамматическими ошибками, повсюду претенциозная тяжеловатость, которая придаёт особый характер писаниям данного века в данной стране. Поистине, это — не такая вещь, чтобы стоило предлагать её вниманию нынешних читателей: слишком они придирчивы, слишком отвыкли от подобного рода причуд. Хорошо ещё, что правильная мысль пришла мне в голову в самом начале злополучного этого труда, — тем самым я просто умываю руки.

Однако, когда я собирался было сложить эту потрёпанную тетрадь, дабы спрятать её, мне вдруг стало жалко, что такая прекрасная повесть навсегда останется неизвестной, ибо как повесть (читатель, может быть, не разделит моего взгляда) она мне, повторяю, показалась прекрасной, и даже весьма прекрасной. «Почему бы, — подумал я, — не взять из этой рукописи всю цепь происшествий, лишь переработав её слог?» Так как никакого разумного возражения на это не последовало, то и решение было принято немедленно. Таково происхождение этой книги, изложенное с чистосердечием, достойным самого повествования.

Однако кое-какие из этих событий, некоторые обычаи, описанные нашим автором, показались нам настолько новыми, настолько странными, — чтобы не сказать больше, — что мы, прежде чем им поверить, пожелали допросить других свидетелей и принялись с этой целью рыться в тогдашних мемуарах, дабы выяснить, правда ли, что в ту пору так жилось на белом свете. Такие розыски рассеяли все наши сомнения: на каждом шагу наталкивались мы на такие же и даже более удивительные случаи, и (что показалось нам особенно убедительным) мы добрались даже до некоторых личностей, относительно которых не было никаких сведений, кроме как в нашей рукописи, а потому мы усомнились было в реальности их существования. При случае мы приведём некоторые из этих свидетельств, чтобы подтвердить достоверность обстоятельств, которым, в силу их необычайности, читатель был бы склонен не поверить.

Читать еще:  Танец навки посвященный холокосту смотреть онлайн. "Жизнь прекрасна": танец Навки на тему Холокоста вызвал споры

Обрученные

Алессандро Мандзони

«Обручённые» — это история затянувшегося на долгое время соединения двух любящих друг друга молодых людей из народа, крестьян маленького ломбардского села — Ренцо Трамальино и Лючии Монделла. Они и являются главными героями романа.

1822 год. В Греции резня. В Латинской Америке война за независимость. В России моего предполагаемого пращура, 19-ти лет от роду, продают за барские долги. В Италии некий драматург заканчивает свой единственный роман: роман о бедных.
“Обручённые” – это итальянская бессмертная классика, проходимая в школах с должным количеством ворчания, дежурно превозносимая теми, кто её не читал, и обруганная теми, кому нечем боле выделиться. Фабула кое-кому напомнит о Карамзине: пасторальная деревня, где юноша и девушка готовятся к свадьбе. На ту беду, сиятельный дон Родриго поспорил с собутыльником, что эта хорошенькая скромная крестьяночка будет принадлежать ему. Угрожая приходскому священнику, Родриго оттягивает венчание.
Священник этот, дон Аббондио, и его неразлучная Перпетуя – первая удача Мандзони. Их взаимные перекоры, боязливость, мелкое вредительство и непререкаемый реализм как бы настраивают на то, что будет дальше. А дальше будет мать невесты – хлопотливая клуша Аньезе, кривой адвокат Крючкотвор, многочисленные прихлебатели дона Родриго и сам он, форменный синьор Помидор с замашками трагического тенора. И конечно, сами Обручённые – кроткая и рассудительная Лючия (помните, где чёрт не поможет, там бабу пошлёт) и славный малый Ренцо, которого ожидают удивительные приключения во время голода, беспорядков и пандемии.
Попадались у Мандзони и вовсе не правдоподобные характеры. Не правдоподобные, зато правдивые. Ах, уж слишком свят этот отец Христофор, борец с заразой и помощник влюблённых! Ничего не слишком; его прототип уже давно причислен к лику блаженных. Ах, уж чересчур готична аббатиса Гертруда, принявшая постриг против воли! Однако она со всеми своими любовниками и преступлениями существовала в действительности. А уж духовное преображение грабителя Безымянного – невозможно! Но между тем в годы ломбардской чумы санитарную службу Милана возглавлял бывший атаман разбойников.
Языковых находок тоже множество. Чего стоит описание массового психоза – дескать, чуму разносят мазуны – похожей на дело врачей. Или глумливо постмодернистское вступление витиеватым слогом XVII столетия:
И принимая во внимание, что эти наши страны находятся под владычеством Синьора нашего, Короля Католического, который есть Солнце, никогда не заходящее, а над ним отражённым Светом, подобно Луне, никогда не убывающей, сияет Герой благородного Семени, временно правящий вместо него, равно как Блистательнейшие Сенаторы, неизменные Светила, — и прочие Уважаемые Магистраты.
– и с воплем: “Ой, занудили!” Мандзони якобы перерабатывает якобы хронику якобы истинного происшествия на язык столетия XIX. Несомненно, среди читателей найдутся те, кто потребует перевода и на язык XXI века: роман величественно медлителен. Герой современного чтива успеет умереть, воскреснуть и снова умереть за то время, за какое Ренцо еле-еле протрезвел. Дело не столько в сюжетных длиннотах, – “Обручённые” нигде не провисают, не вянут – сколько в убеждении, что действие – не главное в исторической литературе. А что главное?
История может, поистине, быть определена, как славная война со Временем, ибо, отбирая у него из рук годы, взятые им в плен и даже успевшие стать трупами, она возвращает их к жизни, делает им смотр и заново строит к бою.
Вот это чувство воскресения. Раз не осталось живых, значит, мертвые, встать. Я бесконечно рада знакомству с “Обручёнными” и знаю наверняка, что вернусь к ним.

1822 год. В Греции резня. В Латинской Америке война за независимость. В России моего предполагаемого пращура, 19-ти лет от роду, продают за барские долги. В Италии некий драматург заканчивает свой единственный роман: роман о бедных.
“Обручённые” – это итальянская бессмертная классика, проходимая в школах с должным количеством ворчания, дежурно превозносимая теми, кто её не читал, и обруганная теми, кому нечем боле выделиться. Фабула кое-кому напомнит о Карамзине: пасторальная деревня, где юноша и девушка готовятся к свадьбе. На ту беду, сиятельный дон Родриго поспорил с собутыльником, что эта хорошенькая скромная крестьяночка будет принадлежать ему. Угрожая приходскому священнику, Родриго оттягивает венчание.
Священник этот, дон Аббондио, и его неразлучная Перпетуя – первая удача Мандзони. Их взаимные перекоры, боязливость, мелкое вредительство и непререкаемый реализм как бы настраивают на то, что будет дальше. А дальше будет мать невесты – хлопотливая клуша Аньезе, кривой адвокат Крючкотвор, многочисленные прихлебатели дона Родриго и сам он, форменный синьор Помидор с замашками трагического тенора. И конечно, сами Обручённые – кроткая и рассудительная Лючия (помните, где чёрт не поможет, там бабу пошлёт) и славный малый Ренцо, которого ожидают удивительные приключения во время голода, беспорядков и пандемии.
Попадались у Мандзони и вовсе не правдоподобные характеры. Не правдоподобные, зато правдивые. Ах, уж слишком свят этот отец Христофор, борец с заразой и помощник влюблённых! Ничего не слишком; его прототип уже давно причислен к лику блаженных. Ах, уж чересчур готична аббатиса Гертруда, принявшая постриг против воли! Однако она со всеми своими любовниками и преступлениями существовала в действительности. А уж духовное преображение грабителя Безымянного – невозможно! Но между тем в годы ломбардской чумы санитарную службу Милана возглавлял бывший атаман разбойников.
Языковых находок тоже множество. Чего стоит описание массового психоза – дескать, чуму разносят мазуны – похожей на дело врачей. Или глумливо постмодернистское вступление витиеватым слогом XVII столетия:
И принимая во внимание, что эти наши страны находятся под владычеством Синьора нашего, Короля Католического, который есть Солнце, никогда не заходящее, а над ним отражённым Светом, подобно Луне, никогда не убывающей, сияет Герой благородного Семени, временно правящий вместо него, равно как Блистательнейшие Сенаторы, неизменные Светила, — и прочие Уважаемые Магистраты.
– и с воплем: “Ой, занудили!” Мандзони якобы перерабатывает якобы хронику якобы истинного происшествия на язык столетия XIX. Несомненно, среди читателей найдутся те, кто потребует перевода и на язык XXI века: роман величественно медлителен. Герой современного чтива успеет умереть, воскреснуть и снова умереть за то время, за какое Ренцо еле-еле протрезвел. Дело не столько в сюжетных длиннотах, – “Обручённые” нигде не провисают, не вянут – сколько в убеждении, что действие – не главное в исторической литературе. А что главное?
История может, поистине, быть определена, как славная война со Временем, ибо, отбирая у него из рук годы, взятые им в плен и даже успевшие стать трупами, она возвращает их к жизни, делает им смотр и заново строит к бою.
Вот это чувство воскресения. Раз не осталось живых, значит, мертвые, встать. Я бесконечно рада знакомству с “Обручёнными” и знаю наверняка, что вернусь к ним.

Венчание Лючии и Ренцо не состоялось, молодым людям пришлось расстаться. Этот роман о долгом пути, пройденном ими до новой встречи.
Но это совсем не местечковая история.

Это лишь основа, скелет сюжета, а остальное мясо довольно объемно и весит немало. Оно состоит из многочисленных отступлений, подробно и полно характеризует историческую часть, быт и нравы страны, структуру власти, монастыри и их обитателей и даже законодательство.
Вдоволь побродишь по Италии: основательно по Милану (с восстановлением реальных событий), лишь промелькнет мимо селенье Горгонзола (о, любимый сыр!), ненадолго задержишься в городе Бергамо (о, любимый фильм!) и немало времени проведешь в Монце и Лекко (последние два названия мне ни о чем не говорят).

Читать еще:  Как нарисовать цветы легко. Что нарисовать на день рождения? Как нарисовать открытку на день рождения? Можно ли научиться рисовать карандашом самостоятельно

Книгу отличает изощренная, я бы сказала, изворотливая неторопливость и витиеватость сюжета. Временами автор сетует на поспешность сюжета!, особенно порадовала фраза: «…однако все это делалось не так быстро, как в нашем рассказе». Читателем становишься под стать: медлительно-созерцательным; книга утомляет, а вот отрицательного впечатления не складывается; наивна – полностью раскаявшиеся грешники, наказанное зло, торжествующее добро.

Структурой, стилем роман отражает свою эпоху со всеми плюсами и минусами.

После ироничного вполне в романтическом духе предисловия, где автор объявляет себя только редактором и пересказчиком некоей старинной рукописи (для достоверности в самом начале приведены несколько абзацев витиеватого слога в стиле XVII века), история начинается тихим вечером в небольшом селении Миланского герцогства. Пугливого священника курато Абондио подстерегают по дороге домой брави (Мандзони очень подробно расскажет, что это за “добры молодцы”) и настоятельно рекомендуют не венчать Лючию и Лоренцо. Осторожный курато ценит свою жизнь явно выше, чем пастырский долг, и придумывает, как лишить влюбленных благословения. С этого и начинаются злоключения юной пары, а читатель получает возможность вместе с ними и порознь понаблюдать за временем испанского владычества в Милане, за политическими интригами знатных людей и их последствиями для простого народа. Побываем в замке тирана дона Родриго на пиру, в монастыре капуцинов и в женском монастыре, увидим один из хлебных бунтов и голод, налюбуемся, каковы были законы и их служители, кое-что узнаем о взаимоотношениях отдельных областей Италии, побываем в библиотеке среднего по знатности и воспитанию синьора, почувствуем опасности войны и войска (даже и союзнического), ужаснемся картинам чумы.
В книге злоключения обрученных отчасти лишь повод, чтобы показать все эти и другие особенности времени, познакомить читателей с яркими образами второстепенных, но важных персонажей. Например, раскаявшийся сумасброд становится монахом-капуцином – и вот у юной пары есть защитник фра Кристофоро, который не боится выступить с обличением сластолюбивого эгоиста дона Родриго, фра Кристофоро, который носит с собой как напоминание хлеб, поданный ему родственником убитого им когда-то дворянина.
Монахиня, которую все зовут Синьора, соглашается покровительствовать Лючии – и нам повествуют о том, как из тщеславия и жадности богатые и знатные родственники упекли в монастырь совсем еще девчонку, льстя ей, увещевая, подавляя морально и физически, унижая и превознося. Даже зная итог ее истории, невозможно читать равнодушно – все равно надеешься: а вдруг отец-самодур образумится? Но исход вполне закономерен, и вот искалеченная нравственно Гертруда становится монахиней, к которой подлизываются и которой льстят уже в монастыре, что, понятное дело, на пользу ей не идет. Не поможет ее “покровительство” и Лючии.
Гроза округи, главарь огромной банды и в то же время дворянин соглашается оказать услугу своему приятелю Родриго, но в результате благодаря вмешательству высших сил переживает духовное перерождение, после чего даже те, кого он раньше угнетал, считают его святым человеком и не держат зла.
Конечно, во многом для романа характерны романтические преувеличения, приподнятость тона, с одной стороны, и чрезмерная подробность в повествовании об общих вещах, не имеющих отношения к истории обрученных, с другой стороны. Есть и некоторые натяжки в сюжете. (Я даже не об обращениях грешников говорю, а о благополучных совпадениях: Ренцо удачно скрывается от “правосудия” при том, что ранее опыта ухода от погони не мог иметь; они встречаются с Лючией в лазарете и там же оказывается фра Кристофоро, который освобождает девушку от данного ею обета, но мало того – там же оказывается и дон Родриго, умирающий от чумы; а при этом и Ренцо и Лючия чумой заразились, переболели и выздоровели). Но тем не менее книга трогает, заставляет сопереживать. Даже длинноты к экскурсами в историю в принципе оправданны – например, без подробного описания характера кардинала Борромео можно было бы не понять, искренен он с Безымянным или нет (но автор и подчеркивает – у этого священнослужителя слова не расходятся с делами); или долгий рассказ о чуме в Милане выявляет заблуждения, суеверия и здравые начала во мнениях тогдашнего общества, устрашает читателя картинами чумного города, и мы уже немного лучше понимаем, в какой ситуации оказался Лоренцо, спеша отыскать в Милане Лючию.
Словом, лично я не пожалела, что взялась читать этот роман.

Сказочно-фольклорный сюжет – вот что бросается в глаза первым делом. Все мы в детстве с замиранием сердца слушали истории о том, как злобный Кощей похищает Василису, а Иван-царевич разыскивает невесту за тридевять земель. В такую вот историю и попадают Ренцо и Лючия – крестьяне с гор Ломбардии. Лючия – одно из тех ангелоподобных существ, без которых трудно представить себе роман XIX века. Ренцо более реален, он может и напиться в неподходящей компании, и некстати замешаться в голодный бунт, но не лишен смекалки и обаяния. Но смекалка и честность – это так мало, когда в дело вмешивается знатный и влиятельный дон Родриго. Перед ним Ренцо и Лючия совершенно беззащитны.
Простота, даже некоторая лубочность сюжета – не баг, а фича. Собственно, сюжет нужен автору лишь в качестве приманки, чтобы разбавить длинные рассуждения об истории Милана. Это особенно хорошо видно во второй половине книги. Распихав бедных обрученных по разным углам и напрочь забыв о злодее доне Родриго, Мандзони с головой погружается в перипетии итальянского XVII века.
Так что жаждущим романтики или приключений я не стала бы советовать роман Мандзони.
Зато здесь можно найти обстоятельное повествование о закостенелом, безнадежно коррумпированном обществе, рассказанное тоном легкой иронии. Вот как идет, например, беседа Ренцо с адвокатом Крючкотвором. Вначале адвокат полагает, что крестьянин пришел к нему от лица какого-нибудь вельможи: “Вы должны назвать то лицо, которое дало вам поручение, – разумеется, это особа знатная и в таком случае я сам схожу к нему, это так уж полагается. Понятно, я не стану ему говорить, что узнал от вас про данное им поручение, – в этом вы уж положитесь на меня. Я скажу ему, что пришёл умолять его заступиться за бедного оклеветанного парня. С ним вместе я и предприму нужные шаги к тому, чтобы закончить дело по-хорошему. Поймите вы, – спасая себя, он спасёт и вас”. Но вдруг узнает, что все наоборот, и Ренцо встал знатному вельможе поперек дороги: ” – Что вы! – быстро прервал его доктор, нахмурив брови, сморщив красный свой нос и скривив рот. – Что вы! И зачем вы приходите забивать мне голову подобным вздором? Ведите такие разговоры между собой, раз вы не умеете взвешивать своих слов; и не ходите вы за этим к благородному человеку, который знает цену словам. Ступайте, ступайте: вы сами не понимаете того, что говорите!” Серьезный тон удается Мандзони куда хуже: когда ирония автору отказывает, роман воспаряет в выси прописной морали.
А картины созданы впечатляющие. По Ломбардии проезжают все четыре всадника Апокалипсиса. Неурожай и голод, попытки народа добиться справедливости и попытки властей усмирить бунтующий народ сменяются новой мрачной картиной. Через Ломбардию проходят ландскнехты: регион краешком задела Тридцатилетняя война – грабежами, насилиями, пытками. И наконец, как будто всего этого еще мало, в Милан приходит чума.
А Ренцо и Лючия? Не волнуйтесь, о них все же вспомнят – под самый занавес.

Источники:

http://www.litmir.me/br/?b=19049&p=1
http://libking.ru/books/prose-/prose-history/122483-alessandro-mandzoni-obruchennye.html
http://topliba.com/books/546666

0 0 голоса
Рейтинг статьи
Подписаться
Уведомить о
guest
0 комментариев
Межтекстовые Отзывы
Посмотреть все комментарии