Актриса наталья ская повесть о сонечке. Она возникла в тот зимний день, когда Цветаева читала в Студии Вахтангова свою «Метель»
Актриса наталья ская повесть о сонечке. Она возникла в тот зимний день, когда Цветаева читала в Студии Вахтангова свою «Метель»
Марина Цветаева. Неправильная любовь
Между любовью и любовью распят мой миг, мой час, мой день, мой год, мой век.
Союз Марины Цветаевой и Сергея Эфрона — хитрая уловка злого Рока, прячущего когтистую хватку под маской щедрой Феи-дарительницы. И не разобрать: ловушка или дар? На радость или на горе соединились Двое? В этом союзе все «слишком». Как, впрочем, и в самой Марине, в самом Сергее. В самом времени — трагическом изломе истории России. Слишком резко, слишком больно, слишком страшно и чересчур нелепо.
Она — Поэт милостью Божьей, первого ранга ценности. Человек, гибель России и «Лебединого стана» выстрадавший, коммунизм ненавидевший. Вырвалась из Парижа в страшном 39-м, чтобы, пройдя на родине крестный путь унижений и бед, убить себя в сенях чужого деревенского дома. Ушла из жизни в августе 1941-го, в полной мере осознав правоту своего отрицания «большевистского рая». Не услышанная, непонятая.
Он — душа чистейшая, возвышенная — офицер Добровольческой армии советскую Россию полюбил высоко и страстно. Стремясь искупить перед новым строем «вину» белогвардейства, с чистым сердцем и доверием к совершаемому стал агентом ОГПУ. Возвратился из эмиграции в Москву, чтобы быть полезным новому строю. Приняв муки сталинских застенков, он был расстрелян в октябре 1941-го в Орловском централе. Умер непонятым. Понявшим ли?
Союз Цветаевой и Эфрона — пример игры понятий «предательство» и «преданность». Оба — этому миру преданные, были преданы им жестоко и несправедливо. Если вообразить некую высшую инстанцию, определившую отверженность как меру наказания, то Марина и Сергей — такие разные — попали «под приговор» по одной статье: инакость души.
Она — за презрительную позу, за непринятие протянутой лапы бытия — радости, веселости, наивной улыбчивости, — обыкновенности. За нецелование детских попок, за неумелость в быту и презрение к вещности мира — пеленкам, кухне, уюту, сытости. С высот горы Поэта она бичевала мир обычности, а он щетинился, скалил зубы и кусал. Преследовал нуждой, голодом, отрешением от тепла и уюта, ранами, ранами… Она назовет свою «болезнь» — болезнь несовместимости с миром обыденности — «безмерность в мире мер». Быт для Поэта — смирительная рубашка, дабы обуздать, в меру втиснуть. Ссадины и синяки, удушье непонятости, борьба за вольное дыхание — удел Марины. Несовместимость внутреннего мира Цветаевой с реальным, ее невписываемость в стандартный овал обыкновенности, здравого смысла, — операция болезненная, длившаяся всю ее жизнь. «Сплошные острые углы, о которые она расшибалась». Позиция — противостояние всему, что не талант, что не вольность души, спасение личной свободы в «камере-одиночке» — обособленности, замкнутости.
Свой физический недостаток — близорукость — Цветаева сделала изначальным условием отрешенности. От очков отказалась, водрузив между собой и окружающим принцип «в упор не вижу», заменив внимательность зрения чуткостью слуха. Марина всегда одинока, всегда выставлена «на позор»— под алчущие взгляды презираемой толпы. Защита одна — не замечать. Всегда «вне», всегда «над», она гордо несла клеймо отверженности, как плату за дар быть единственной.
Контрапунктом к Марининой обособленности инакость Сергея. Его распахнутость бытию, изначальная доверчивость к людям, обстоятельствам. Он всегда в очках — розовых. Его видение мира так же далеко от здравого смысла, от норм выживания в общности, от уровня бытийного «моря», как и Маринина Гора поэта. Пришелец из страны добрых деяний и чистых помыслов, он витал в облаках, не замечая прилипающей к ногам грязи. Детски наивный, виртуозно нелепый, — нешуточное воплощение циркового Пьеро, ухитряющегося бесконечно попадать впросак. Там, в вышине, в разреженном воздухе высоких истин надмирность Сергея и Маринина Гора Одиночества встретились, сомкнулись. Прирожденный боец за права слабого — Марина — угадала в Сергее вечную жертву ненавистного филистерства — корысти, расчета, цинизма. Ее всегдашний порыв спасать родственные души — таких же отверженных, страдающих от своей инакости, оградил Сергея милосердием любви, защитой материнского плеча.
Они узнали друг друга с первого взгляда и мгновенно — с рывка друг к другу, и поклялись в верности. Клятва осталась нерушимой, какие бы козни не строила судьба, испытывая их союз на прочность. Незыблемым было главное: союз двух полюсов инакости, стремящихся к единству. Он коленопреклоненно, как и подобает рыцарю, взирал на Маринину Гору, перед ее даром, ее особостью преклонялся. Она — надмирностью его завороженная — тянула ввысь и, если и не смогла поставить рядом с собой, рук не разжимала.
«Все звезды в твоей горсти!»
Море и суша вели бесконечный спор: кто кого? Камень или вода? Живое или мертвое? Изменчивое или незыблемое? На границе белесого песчаного берега и морской стихии кипели страсти. Море, упорно, волна за волной, теснило раскаленные выбеленные солнцем камни. Разбившись, волны отползали назад, уволакивая за собой гальку, отплевываясь мелкой моросью радужных брызг. И эти брызги, подхваченные ветром, разносили над раскаленным плато запах иной животворной стихии — рыб, водорослей, синей глубинной прохлады.
Пляж был почти пуст, как и весь обозримый ландшафт — каменисто-ковыльный, сухо-полынный, раскаленный, изживший зелень и цветение. Сгорбленные человеческие фигурки уткнулись носом в песок. Люди с азартом роются в песке: им попадаются камешки, считавшиеся главным богатством здешнего края. Из них составляю коллекции, выкладывают мозаики, ими расшивают шляпы, балахоны. Ими хвастаются, вывозя в Москву или Петербург. Коктебельские сувениры — знак принадлежности к единой общности избранных натур. Верховная жрица племени — мать Максимилиана Волошина — Елена Оттобальдовна, или Пра — высокая амазонка с профилем Гете в шлеме коротких серебристых волос носит шаровары, камзол, собственноручно расшитый камнями. Она задает тон, которому следуют все обитатели «общины».
Разогнув спину, Марина разочарованно смотрела на преображение своей добычи — горстка отборных голышей, столь неповторимых там, в сырой песчаной глубине, превращалась на солнце в белесую гальку, не отличимую от россыпи ей подобных. Собрав камешки в горсть, она шагнула в воду и окунула ладонь, наблюдая за чудом возвращения красоты. Гладенькие полупрозрачные сердолики разных оттенков с прожилками, крапинами, узорами — каждый — драгоценность и в целом свете не подобрать ему пару. Если еще порыться, непременно найдется самая большая редкость — камешек с дырочкой посередине. Это — талисман, оберег. А значит — симпатии Фортуны на жизненном пути обеспечены. С ним можно загадывать все, что угодно, и ничего не бояться. Только вот попадаются они чрезвычайно редко — один на сезон и в основном всяким чудакам, в ценности талисмана ничуть не смыслящим.
Марина Цветаева (46 стр.)
Сонечка
Она возникла в тот зимний день, когда Цветаева читала в Студии Вахтангова свою “Метель”. Их познакомил Антокольский:
“Передо мной маленькая девочка. Знаю, что Павликина Инфанта! С двумя черными косами, с двумя огромными черными глазами, с пылающими щеками.
Передо мною – живой пожар. Горит все, горит -вся. И взгляд из этого пожара – такого восхищения, такого отчаяния, такое: боюсь! такое: люблю!” Павликина Инфанта – потому что о ней, для нее Антокольский писал пьесу “Кукла Инфанты”.
Софья Евгеньевна Голлидэй – тогда актриса Второй студии Художественного театра – была всего на четыре года моложе Цветаевой, но из-за маленького роста, огромных глаз и кос казалась четырнадцатилетней девочкой. В послереволюционной Москве, переполненной театральными гениями и событиями, она не осталась незамеченной. Голлидэй прославилась моноспектаклем по Ф. Достоевскому “Белые ночи”: даже сам жанр такого спектакля был внове. На пустой сцене, “оборудованной” только стулом (по воспоминаниям Цветаевой) или большим креслом (по воспоминаниям других, видевших спектакль), наедине с этим стулом-креслом и всем зрительным залом, крошечная девушка в светлом ситцевом платьице в крапинку рассказывала о своей жизни. На полчаса Сонечка становилась Настенькой Достоевского. “Это было самое талантливое, замечательное, что мне приходилось видеть или слышать во Второй студии”, – написал о Сонечкиных “Белых ночах” Владимир Яхонтов, прекрасный актер, создавший первый в России театр одного актера.
“Сонечку знал весь город. На Сонечку – ходили. Ходили – на Сонечку. – “А вы видали? такая маленькая, в белом платьице, с косами. Ну, прелесть!” Имени ее никто не знал: “такая маленькая”. ” – вспоминала Цветаева в “Повести о Сонечке”.
Они подружились. Этой дружбой окрашена для Цветаевой первая половина девятнадцатого года. Сонечка стала частым гостем в ее доме, она привязалась и к дому с его необычными комнатами, беспорядком и неразберихой, и к детям. Не только к Але, с которой она дружила и которой поверяла сердечные тайны, но и к Ирине. Видимо, одна из немногих, Сонечка умела играть и общаться с больной Ириной. В это “бесподарочное время”, как позже определила старшая дочь Цветаевой, Сонечка приходила не с подарками-с едой для детей. “Галли-да! Галли-да!” – встречала ее Ирина, всегда ожидавшая от нее гостинца. В те годы ребенок одинаково радовался и куску сахара, и вареной картошке. “Сахай давай. Кайтошка давай!” – требовала Ирина, и Сонечка была в отчаянии, если нечего было дать.
Дружба с Сонечкой была горячей и напряженной. Поначалу особый оттенок придавало ей и то, что обе подруги были увлечены Завадским. Это не разводило, а каким-то образом связывало их. “Ваша Сонечка”, – говорили Цветаевой. И хотя дружба продолжалась всего несколько месяцев, след ее в душе Марины остался на долгие годы. Я знаю, что многие из тех, кто сталкивался с Цветаевой в быту или в редакциях, считали ее эгоистичной и жесткой. Однако страницы ее стихов и прозы, которые одни выражают сущность поэта, свидетельствуют об обратном. Не перестаешь поражаться бездонности благодарной памяти Цветаевой, десятилетиями хранившей тепло человеческих отношений. Ее “мифы” о современниках рождались из этого тепла, оно придавало им зримость и осязаемость реальности. Так было с поэтами: Осипом Мандельштамом, Максом Волошиным, Андреем Белым, Михаилом Кузминым. Я не сомневаюсь, что все герои ее мифов были такими, какими их воссоздала Цветаева: она умела почувствовать и сохранить важнейшее в человеке, то, что дано увидеть немногим. Так было и с Сонечкой. В молодой актрисе, бедно одетой, часто голодной, но всегда готовой поделиться последним, слишком непосредственной, с неуживчивым характером, с вечно неудачными Любовями, Цветаева разглядела “Женщину – Актрису – Цветок – Героиню”, как написала она, посвящая Голлидэй пьесу “Каменный Ангел”. Красоту и героизм Сонечки она увидела в ее доброте и бескорыстии, в способности жертвовать, в преданности. Цветаеву привлекло своеобразие Сонечки – ее необычной внешности и душевного склада. Голлидэй была актрисой, но ничего “актерского” не было в ее отношении к жизни и людям, в манере держаться, в одежде. Она не приспосабливалась, не хотела “казаться”, многими воспринималась как человек неудобный, “неучтимый”. Она была такой, какой была. Этого жизненного принципа держалась и Цветаева. Возможно, самой собой Сонечка была только с нею – но кто же больше Цветаевой мог оценить это?
Восхищенная человеческой и актерской индивидуальностью Голлидэй, обиженная вместе с нею, что ее “обходят” ролями, Цветаева одну за другой пишет несколько романтических пьес, женские роли в которых предназначались для Сонечки. Розанетта в “Фортуне”, Девчонка в “Приключении”, Аврора в “Каменном Ангеле” и Франческа в “Фениксе” – каждая похожа на Сонечку, каждой Цветаева сознательно придает внешние черты подруги. И все – разные, ибо в каждой из этих юных женщин Цветаева воплотила одну особую черту душевного облика Сонечки, каким она его воспринимала. Увы! – Сонечке не довелось сыграть ни одной из этих ролей: цветаевские пьесы не увидели сцены.
Разные ипостаси Сонечки запечатлены и в обращенном к ней цикле “Стихи к Сонечке”, написанном одновременно с романтическими пьесами. В нем не отразилась никакая реальность. Лишь в первом стихотворении слышны отзвуки конкретных отношений: две молодые женщины влюблены в одного – равнодушного – “мальчика”. Но, как и в жизни (об этом мы узна́ем позже из “Повести о Сонечке”), между ними нет ни ревности, ни соперничества.
Если в цикле “Подруга” воссоздавались история отношений и переживания лирической героини, то в “Стихах к Сонечке” Цветаева отстраняется, отступает в тень и лишь запечатлевает разные обличья своей героини. Это или роли, которые она могла бы сыграть, или отдельные стороны ее души и характера, как они представлялись поэтическому взору автора.
Вот Сонечка – героиня и одновременно, может быть, исполнительница “жестоких” романсов под шарманку. В “Повести” Цветаева рассказала, как страстно Сонечка любила эти “мещанские” романсы. И сама она не была к ним равнодушна, в ранних стихах описаны песня шарманщика во дворе и вызванные ею слезы. А в годы, о которых идет речь, когда из дома Цветаевой постепенно исчезало все, что можно продать или чем можно топить, в нем жила шарманка, на которой Цветаева иногда играла. Впрочем, по другим воспоминаниям, шарманка была куплена уже сломанной и никогда не играла.
Вот Сонечка – испанская уличная девчонка (а в “Приключении” она – итальянская уличная Девчонка), работница сигарной фабрики: “географическая испаночка, не оперная. Заверти ее волчком посреди севильской площади – и станет – своя”. И стихи к “сигарере” написаны в ритме, для русского уха схожем с испанским танцем.
Маленькая сигарера!
Смех и танец всей Севильи!
Но справедливости ради отмечу, что и не вполне “географическая” – откуда Цветаевой было знать настоящих испанок? – а литературная: Кармен если не Жоржа Визе, то Проспера Мериме.
Или Сонечка – молоденькая русская мещаночка (как в “Каменном Ангеле” она – немецкая мещанка XVI века): “Кисейная занавеска и за ней – огромные черные глаза. На слободках. На задворках. На окраинах”. Об этих чернооких красавицах Цветаева заметила: “Весь последний Тургенев – под их ударом”. Но и не ранний ли Достоевский, не его ли “Белые ночи”, с Настенькой которых слилась в памяти Цветаевой Сонечка?
Ландыш, ландыш белоснежный,
Розан аленький!
Каждый говорил ей нежно:
“Моя маленькая!”
Владислав Ходасевич, который в 1938 году рецензировал впервые опубликованные “Повесть о Сонечке” и “Стихи к Сонечке”, писал, что эти стихи “при всех своих достоинствах . непонятны без того обширного комментария, которым к ним служит “Повесть о Сонечке” . остается от них только смутная магия слов и звуков”. С этим трудно согласиться: если читать “Стихи к Сонечке” без “поддержки” повести, в них очевидна романтическая стилизация, не требующая реального комментария.
Что-то от Достоевского слышится в подтексте “Повести о Сонечке”: необыкновенные дружбы, напряженность, обостренность человеческих отношений “бездны мрачной на краю” в чумном, смертельном девятнадцатом году, “предельная ситуация”, которую Цветаева постоянно ощущает, но с которой, как и вообще с жизнью, не “играет”. Интересно в этом плане стихотворение, написанное в “сонечкины” времена, но в цикл “Стихи к Сонечке” включенное только в 1940 году. Оно стоит особняком, не стилизовано и обращается к читателю от собственного “я” Цветаевой, ее собственным голосом:
Два дерева хотят друг к другу.
Два дерева. Напротив дом мой.
Деревья старые. Дом старый.
Я молода, а то б, пожалуй,
Чужих деревьев не жалела.
То, что поменьше, тянет руки,
Как женщина, из жил последних
Вытянулось, – смотреть жестоко,
Как тянется – к тому, другому,
Что старше, стойче и – кто знает? –
Еще несчастнее, быть может.
Здесь прорвалась та реальная тоска одиночества, которая жила внутри Цветаевой все пять послереволюционных лет, которую она подавляла в себе и скрывала от других, которая – возможно – и кидала ее в эти годы от одного увлечения к другому:
Два дерева: в пылу заката
И под дождем – еще под снегом –
Всегда, всегда: одно к другому,
Таков закон: одно к другому,
Закон один: одно к другому.
Два тополя, росшие напротив ее дома в Борисоглебском переулке и знакомые всем, кто бывал у Цветаевой, стали символом человеческого тепла и поддержки, необходимости людей друг для друга. На несколько месяцев Сонечка оказалась деревом, согревающим, спасающим от одиночества.
Новое в блогах
«Любить только мужчин – какая скука!» М.Цветаева. Часть 2.
“Ни в одну из заповедей – я, моя к ней любовь, ее ко мне любовь, наша с ней любовь – не входила. О нас с ней в церкви не пели и в Евангелии не писали. Мы же обе шли только против “людей”: никогда против Бога и никогда против человека.” М.Цветаева.”Повесть о Сонечке”.
Голлидэй Софья Евгеньевна (1894 – 1934)
“ИНФАНТА”
Так Цветаева называла юную Сонечку Голлидэй. Она была известной актрисой 2-й студии Художественного театра, которой руководил Евгении Вахтангов. Ей прочили блестящее будущее на русской сцене ее талант был, по общему признанию, гениальным.
Спектакль “Белые ночи” по повести Достоевского, в котором она исполнила главную роль, стал целым событием в театральной Москве. После него все стали ходить именно на Голлидэй если в афишах читали ее имя, спектакль был заранее обречен на успех. «Сонечку знал весь город. На Сонечку – ходили. Ходили – на Сонечку. – „А вы видали? такая маленькая, в белом платьице, с косами. Ну, прелесть!“ Имени ее никто не знал: „такая маленькая“. » – вспоминала Цветаева в «Повести о Сонечке». Однако режиссер Мчеделов, который открыл Москве юную актрису, жаловался Цветаевой на ее трудный характер и говорил, что для Сонечки нужен свой театр: “Она сплошное исключение, на сцене только ее видно”. Ум у Сонечки, по выражению Цветаевой, никогда не ложился спать.
Сонечка Голлидэй и Марина Цветаева
Видимо, это и привлекло Поэтессу к Актрисе. Они познакомились весной 1919 года. когда Цветаевой было двадцать семь, а Голлидэй – двадцать три. Сонечка возникла в тот зимний день, когда Цветаева читала в Студии Вахтангова свою «Метель». Их познакомил Антокольский:
«Передо мной маленькая девочка. Знаю, что Павликина Инфанта! С двумя черными косами, с двумя огромными черными глазами, с пылающими щеками.
Передо мною – живой пожар. Горит все, горит —вся. И взгляд из этого пожара – такого восхищения, такого отчаяния, такое: боюсь! такое: люблю!» Павликина Инфанта – потому что о ней, для нее Антокольский писал пьесу «Кукла Инфанты».
Павел Антокольский и Юрий Завадский
Дружба с Сонечкой была горячей и напряженной. Поначалу особый оттенок придавало ей и то, что обе подруги были увлечены Завадским. Это не разводило, а каким-то образом связывало их.
Восхищенная человеческой и актерской индивидуальностью Голлидэй, обиженная вместе с нею, что ее «обходят» ролями, Цветаева одну за другой пишет несколько романтических пьес, женские роли в которых предназначались для Сонечки. Увы! – Сонечке не довелось сыграть ни одной из этих ролей! Цветаева посвящала ей стихи:
Два дерева: в пылу заката
Под дождем – еще под снегом
– Всегда, всегда: одно к другому,
Таков закон: одно к другому,
Закон один: одно к другому.
Это о двух любимых цветаевских тополях, которые стояли во дворе ее дома в Борисоглебском переулке, где Голлидэй была частой и желанной гостьей. А на самом деле – о Сонечке и Марине.
Они понимали друг друга с полуслова, даже совсем без слов, настолько породнились их души.
Была ли это гомоэротическая связь, как несколько лет назад с Софией Парнок? Если прочитать рядом «Стихи к Сонечке» и «Подругу», бросится в глаза неодинаковость чувств, вызвавших оба цикла, и выраженной в них авторской идеи. В «Подруге» открыто, отчасти даже с вызовом присутствуют Вы и Я – две влюбленные друг в друга женщины; героиня «Стихов к Сонечке» – условная героиня «жестоких» романсов, вобравшая в себя отдельные черты реальной актрисы Софьи Голлидэй. Страсть, ревность, любовная тоска, бушующие в «Подруге», отсутствуют во втором цикле: чувства берут начало не от живой жизни, а из традиционных литературных (на разных уровнях) образов. Разница поэтической задачи подчеркивает, что и чувства, вызвавшие эти стихи, были различны. В «Повести о Сонечке», где Цветаева с огромной нежностью и признательностью описывает свою дружбу с Сонечкой, она дает понять, что физической близости между ними не было: «Мы с ней никогда не целовались: только здороваясь и прощаясь. Но я часто обнимала ее за плечи, жестом защиты, охраны, старшинства. »
Но не только это. Теперь Голлидэй была младшей, и не исключено, что Цветаева хотела оградить подругу от той горечи, какую ей самой пришлось пережить в отношениях с Парнок. Может быть, тот урок не был забыт и напоминал о себе болью за другого, другую. Кончив «Повесть о Сонечке», Цветаева делилась с А. А. Тесковой: «Все лето писала свою Сонечку – повесть о подруге, недавно умершей в России. Даже трудно сказать „подруге“ – это была просто любовь — в женском образе, я в жизни никого так не любила – как ее». Для них обеих это было огромное чувство, то счастье, которого так мало выпало на долю Цветаевой и благодарность за которое она хранила в сердце всю жизнь.
Однако дружба с Сонечкой была, как и большинство ее дружб, недолгой и, возможно,
не столь горячей, как изобразит ее Цветаева в романтической “Повести о Сонечке”.
Она исчезла так же внезапно, как и появилась: бросила Москву и вскоре вышла замуж. «Сонечка от меня ушла – в свою женскую судьбу, – писала Цветаева. – Ее неприход ко мне был только ее послушанием своему женскому назначению: любить мужчину. »
“Как я люблю – любить!” В этих словах, сказанных Марине Цветаевой, вся Сонечка Голлидэй. На этом строилась – ломалась и жизнь ее, и актерская судьба. “Видно было, – пишет Цветаева, – что она сама – от любви к нему – и ко мне – и ко всему – умирает, революция – не революция, пайки – не пайки, большевики – не большевики – все равно умрет от любви, потому что это ее призвание и – назначение”.
По-видимому, перед Мариной Ивановной она раскрывалась не вся, а может быть, чуточку “играла”, вдохновив ее на создание десяти шутливых стихотворений под названием “Сонечке Голлидэй”. Остроумно и метко спародированы в них “жестокие романсы”, к которым питала слабость Софья Евгеньевна. Героиня стихов – незадачливая и невезучая девчонка, которая пребывает в состоянии постоянной и безнадежной влюбленности, доверчивая, простодушная, беззащитная, у которой один только путь “спасения”.
После осени 1919 года Марина Ивановна ничего не знала о Соне, в то время как та, по-видимому, жила внутренне очень трудно; все казалось ей тусклым и мучительным. С отчаяния, без любви “притворяясь живой”, хотя “жизненный нерв” “притупился”, из жалости и привычки, согласилась С. Е. Голлидэй выйти замуж за человека, обожавшего ее, но счастьем одарить, разумеется, не могшего. Обо всем этом она писала в марте 1920 года уже не Цветаевой. Голлидэй вышла замуж за директора провинциального театра.Стать знаменитой актрисой ей было не суждено – уехав из Москвы, она обрекла себя на забвение, и если бы не Цветаева, о Голлидэй знали бы сейчас только историки русского театра.
Она по-прежнему обожала сцену, и даже когда начались жестокие боли в желудке Голлидэй заболела раком, она продолжала играть, а за кулисами ее все время ждала горячая грелка. Четыре года она прожила на гомеопатических снадобьях, которые облегчили ей страдания, а потом выяснилось, что операцию делать поздно. Голлидэй об этом так и не узнала полная радужных планов, она тихо скончалась во сне. Цветаевой сообщили о смерти Голлидэй только в тридцать седьмом.
Муж Сонечки после её смерти “шагнул, хотя его громко окликали, под крышу, с которой сбрасывали глыбы льда”.
Не просто цитируя Достоевского, а прямо включая Настеньку из «Белых ночей» в свою повесть, Цветаева кончает ее словами благодарности:
«. А теперь – прощай, Сонечка!
Да будешь ты благословенна за минуту блаженства и счастия, которое ты дала другому, одинокому, благодарному сердцу!
Боже мой! Целая минута блаженства! Да разве этого мало хоть бы и на всю жизнь человеческую. » (С)
«С начала 16-го и где-то до конца 20-х Марина беспрерывно бросалась из одного романа в другой. Ее донжуанский список рос угрожающими темпами, но только это (вне творчества) позволяло ей чувствовать себя живой. Теперь вдруг (в 1937 году, уже после смерти Сони) она обнаруживает, что путешествие по давно отгоревшим чувствам, по давно забытым людям – наркотик куда более действенный, чем любовная горячка, изливаемая на окружающих. Ее обступают медленно выплывающие из тени фигуры…..И оживают самые жгучие, почти оглушающие любовные видения.”
Марина Цветаева и Сергей Эфрон. Понтайяк, 1928 г.
Арестованного ранее Эфрона убили в августе 1941 года. Ходили слухи, что на допросе его собственноручно застрелил сам Берия. Он чем-то сильно оскорбил Эфрона, и тот в гневе схватил тяжелую крышку чернильницы, чтобы запустить ей в обидчика, но пуля опередила его.
Цветаева вряд ли успела узнать о смерти мужа. Еще в начале августа она с сыном Муром уехала из Москвы в эвакуацию и после долгих мытарств оказалась в богом забытой Елабуге. Работы не было, жить было нечем и не на что, поэтессе даже предложили стирать чье-то грязное белье. В итоге она не выдержала издевательств. Пожарила для сына какую-то рыбу. И. повесилась.
В 1992 году, когда отмечали 100-летие со дня рождения Поэтессы, патриарх Алексий II совершил отпевание Цветаевой в храме Большого Вознесения у Никитских ворот. Некоторые правоверные отнеслись к этому событию, мягко говоря, изумленно отпевать самоубийцу! Церковь дозволяет это лишь в том случае, если родственники погибшего предоставят справку от врача, заверяющую, что человек был психически больным и, следовательно, не мог отвечать за свои поступки. Здесь же дело явно обошлось без справки.
Я поинтересовалась тогда у своего знакомого, человека не только глубоко и искренне верующего, но и хорошо разбирающегося в подобных тонкостях, -что позволило сделать исключение для Цветаевой? “Любовь народная”, ответил он. И больше не добавил ни слова. (С)
Песня на одно из стихотворений цикла “Стихи к Сонечке”:
Источники:
http://www.litmir.me/br/?b=178817&p=41
http://dom-knig.com/read_191397-46
http://maxpark.com/community/4391/content/1831697